И все же все эти и подобные судьбы вряд ли свидетельствуют о случайностях: просто призвание оказалось сильнее профессии. Тем более вероятно, что призвание может проявиться без того, чтобы человек предполагал его у себя на студенческой скамье. Однако едва ли такие исключения можно возводить в закономерность.

Бывает и так, что потребность врачевания как необходимость избавлять людей от страданий сочетается с другой профессией, вытекает из особенностей личности, ее человечности и, если хотите, философских взглядов.

Эти чувства и соображения находятся у истоков врачевания, осуществляемого многими служителями храмов, монахинями. Здесь, конечно, и ключ к пониманию жизни замечательного человека Альберта Швейцера — теолога, музыканта, но прежде всего врача.

Иначе не объяснить и путь выдающегося советского хирурга профессора В. М. Войно-Ясенецкого, одновременно являвшегося архиеписком Симферопольским и Крымским Лукой. За книгу «Очерки гнойной хирургии» в 1946 году он был удостоен звания лауреата Сталинской премии, за заслуги перед церковью ему было присвоено патриархом Алексием право носить на клобуке крест — привилегия высшего духовенства.

. . . В тибетской медицине понятия «плохой врач» не существует. Плохой — значит не врач. Ошибки в выборе врачебной профессии, способные породить не только плохого, но даже среднего доктора, надо стремиться свести к минимуму. Легче стать врачом, чем быть врачом. Ни в одной специальности вы не столкнетесь с жизнью в такой ее полноте, противоречивости, драматизме, как будучи врачом.

В онкологическом диспансере мне довелось консультировать мужчину 30 лет, у которого оказалась злокачественная опухоль в стадии, когда излечить его было нельзя. Говорили мы с ним более часа. Больной просил что-либо сделать для того, чтобы он смог еще прогуляться со своей пятилетней дочкой по улице. Представляете себе, что можно было чувствовать при этих словах, ощущая свое бессилие! Я шел по улице и думал: вот где настоящее горе, что значат по сравнению с ним преходящие уколы жизни! ? Пишу я об этом потому, что, видя часто смерть, вы научитесь ценить и любить жизнь. А это тоже надо уметь. Причем не только самому уметь, но и учить этому других.

Длительность жизни, конечно, не всегда зависит от количества прожитых лет. Говорят, что красота ее определяется тем, что после нее остается. Но жизнь — это и другое: это улыбка ребенка и аромат полевых цветов, пение снегиря и закат солнца, опьянение любовью и аккорд Шопена. А для всего этого прежде всего требуется здоровье.

Здоровье — первое и необходимое условие благополучия и всей нашей деятельности. Кто-то заметил, что здоровье — это не все, но без здоровья все становится ничем.

Плохо, когда вы испортили чертеж или вяло сыграли Листа. Страшно, если вы будете плохо лечить. Вам доверяют жизнь. А зачастую за одной жизнью стоят благополучие, радость и право на счастье детей, жены, мужа, родителей.

В книге Е. А. Вагнера и А. А. Росновского «О самовоспитании врача» рассказывается о таком эпизоде. В ночь на 1 января 1922 года привезли в больницу тяжелораненого сторожа, которому бандиты топором проломили череп. Срочная операция сверх ожидания сохранила ему жизнь. Спустя две-три недели, возвратившись поздно вечером домой, врач застал у себя в кухне жену больного и восьмерых детей мал-мала меньше. Впереди стоял сам недавний пациент. Вдруг раздался его повелительный голос: «На колени! » — и все дети опустились на колени. . . «Я стоял потрясенный, со сжатым от волнения горлом. . . Вот она, необычная награда, которую судьба иногда посылает врачу на его нелегком трудовом пути», — заканчивает свой рассказ старый доктор.

Нужен ли другой какой-либо стимул, кроме сознания, что ты вернул детям отца, а матери — ребенка? Можно ли сравнить что-либо с тем, что чувствует врач, возвративший человеку зрение? Это сводит на нет и несправедливое порой суждение о нем, и бессонную ночь, и волнения. Из-за этого стоит жить, стоит стать врачом. Познать радость возвращенного людям здоровья, радость возвращенной жизни — великое счастье! ». . . Дочь моих знакомых на медицинский факультет не прошла по конкурсу. Она поступила на работу в больницу санитаркой.

Не раз мне казалось, что возвращаться к тому, о чем идет речь в этой книге, нет смысла. Что еще может быть нового? А жизнь все вносила коррективы. Особенно за последние годы. Изменилось собственное видение. Появилась возможность говорить о том, что ранее замалчивалось или было менее заметно. Хочу повторить: идеи, заложенные в нашем здравоохранении, разумны. Но думать, что сами по себе они способны обеспечить качество и эффективность его, наивно. Тем более это относится к системе охраны здоровья, зависящей, как уже подчеркивалось, от всего общества.

Мы, врачи, привыкли к тому, что когда с нами встречаются знакомые, то одним из обязательных вопросов является «что нового в медицине? ». Особенно часто звучит он теперь, когда все находятся в ожидании плодов перемен. А. И. Герцену принадлежит высказывание: «Оптимизм — большая глупость, но пессимизм — большое несчастье». Мною давно пройден период, когда любой афоризм или максима абсолютизируются. Жизнь научила тому, что на каждый тезис нетрудно найти антитезис. Такова диалектика.

Поэтому, возвращаясь к сентенции Герцена, думаю, что, с медицинской точки зрения, быть несчастным все же хуже. Впрочем, и не каждый оптимист является глупцом. Важно не утратить реализма.

Как же определить меру трезвого восприятия действительности и надежд?

На это в силах ответить только один объективный судья — время.

Это бесконечная работа дома над книгой, это беспокойство за диагноз и лечение, это борьба с возможными сомнениями. Врачу приходится помнить, что он врач, в любой обстановке. Моряк вне моря — не моряк, строитель вне стройки — не строитель. Врач — всегда врач. Вы можете захотеть в фойе филармонии обменяться мнением со встретившимся искусствоведом о прослушанном концерте — не сердитесь, если разговор сведется к лечению камней в желчном пузыре. Вы захотите после утомительного дня вечером прогуляться по улице, ощутить аромат весны — не удивляйтесь, если из пяти встретившихся знакомых четверо заговорят о болезнях.

Но есть и другое. Медицина еще во многом несовершенна. За это несовершенство спрашивать будут с вас, а не с науки. Ответ держать будете вы. А это бывает нелегко. Недостаточно культурный человек будет вас несправедливо ругать, а вы должны будете соблюдать спокойствие, вечером принимать против бессонницы снотворное, а утром входить в палату с улыбкой. Улыбка эта стоит дорого. Бытует мнение, что с годами у врача вырабатывается иммунитет к страданиям человека. Это не так. Вероятно, к нам, врачам, тоже относятся слова Ромена Роллана о том, что нельзя победить раз и навсегда — побеждать надо ежедневно. При описании смерти Эммы Бовари у Флобера появился вкус мышьяка во рту и признаки отравления.

Л. Н. Толстой вышел как-то из своего кабинета весь в слезах. На вопрос о том, что случилось, он ответил, махнув рукой: «Только что умер князь Болконский». Когда скончался отец Горио, Бальзака застали бледным, с неровным и слабым пульсом.

Не понять переживаний этих писателей нельзя. Но все же речь идет о смерти воображаемой. Когда у врача умирает больной, он видит ее реально. Частица души настоящего доктора уходит вместе с каждой смертью. Она оставляет след в его нервах, сердце, покое, здоровье. А представляете ли вы себе, что ощущает врач, когда он должен сообщить родным о том, что их отец или ребенок умер? Или вы думаете, что профессия может заглушить человеческие чувства? Истории медицины известны примеры, когда выдающиеся врачи отказывались от своей практической деятельности, будучи не в силах пережить ее тяготы. Даже такой крупный хирург, как Т. Бильрот, не справился с собой. На некоторое время отказался от врачебной практики и выдающийся терапевт С. П. Боткин.

Вы вправе сказать, что то, о чем я пишу, может оттолкнуть от медицины. Что ж, лучше совсем не переступать ее порога, чем, став врачом, когда-нибудь мечтать о работе в порту.

Вам знаком, вероятно, один из ответов Льва Толстого на вопрос Леонида Андреева, как научиться хорошо писать: если вы задумали писать книгу, но чувствуете, что можете ее не писать, лучше не пишите. Медицина — не литература. Но если человек, зная о трудностях врачебной жизни, чувствует, что он с ними не справится, лучше уйти, пока не поздно. Нельзя, как это было в одном медицинском институте, вручать врачу диплом, взяв с него честное слово, что он никогда не будет заниматься. . . лечебной деятельностью! На меня произвела тяжелое впечатление одна цифра, приведенная Б. Я. Первомайским: при опросе студентов пятого курса одного из медицинских институтов выяснилось, что около 20 процентов из них не проявляют особого тяготения к своей будущей специальности или вовсе не интересуются медициной. Среди студентов-медиков в Литовской ССР прекратили учебу 20 процентов студентов лечебного, 12, 6 процента педиатрического и 16 процентов студентов стоматологического факультетов. Основная причина — неудовлетворенность избранной профессией. Эти люди, как мне кажется, вызывают большее уважение, чем те, для которых медицина в дальнейшем оказывается пожизненным приговором к принудительной работе. В таком решении есть не только гражданское мужество, но и честность, ответственность перед обществом.

Если, ясно представляя все это, вы все-таки решите поступить на медицинский факультет, то у вас будет больше шансов на то, что из вас не выйдет ремесленник. И то перед подачей заявления в институт поработайте не просто на производстве, а санитаркой или медицинской сестрой. Выносите судна, прислушайтесь к стонам, почувствуйте цену жизни. И только после этого принимайте решение. Напомню, что почти половина абитуриентов, стремившихся в медвузы Украины, подежурив в больницах, свое решение изменила. Будучи женщиной, не забудьте при этом, что вам придется быть не только врачом, но и женой и матерью, что пока куда труднее, чем быть мужем, отцом и врачом. Труднее. Несмотря на все предоставленные женщинам права. После всего сказанного можно предвидеть вопрос: не бывает ли, что человек пришел в медицину случайно или не понимая всех ее трудностей, и все же стал хорошим врачом?

Другой случай. В семье врача К. сын поступает на медицинский факультет. Спустя три года после окончания он приходит к выводу, что лечить больных нелегко, что «истории болезни треплют нервы», что в порту работать проще, а зарабатывают там больше. Он с радостью ушел бы от стонов, жалоб, слез, а диплом. . . не пускает. Так он и дотянет до пенсии, озлобленный на свой выбор и внутренне безразличный к больному. Где ошибка? В выборе профессии. А виноват в этом и он сам, и отец. Встает вопрос, можно ли было в 17 лет предвидеть разочарование, которое наступит в 26? Где признаки годности к врачебной деятельности?

Какой-то критерий может быть в искусстве; он возможен, видимо, и в таких отраслях науки, как математика или физика; наконец, очевидны «тесты» для будущих писателей или поэтов. Но медицина — это и наука, и искусство. Она требует, чтобы человек имел доброе сердце, ясный ум, большую культуру, железные нервы.

Помню, в «Комсомольской правде» была статья «Кто идет в педагоги? » Автор писал, что учителем надо родиться. Не знаю, можно ли «родиться врачом», но мне кажется, что тот, кто собирается свою жизнь посвятить медицине, прежде всего должен совершенно ясно представлять себе все требования, предъявляемые к врачу, все трудности его работы.

Издаются брошюры для молодежи о выборе профессии, но многие из них слишком парадно рисуют врачебные будни. Эффектные обходы. . . Доктор держит перед глазами шприц с живительной жидкостью. . . укол — и больной оживает.

Или ставшая довольно тривиальной «подача» хирургов на экране, в спектаклях и некоторых статьях:«.

Волевой подбородок, Упрямо сдвинутые брови. Отрывистая речь. – Зажим!

- Тампон! – Шить! Резко стаскивает перчатки, небрежно швыряет их в сторону. Бросает на ходу: — Будет жить! Поворачивается к окну. Закуривает, делает нервную затяжку. Не горит. Комкает сигарету. Достает новую. . . ». Бывает и так, конечно, но врачебные будни труднее и прозаичнее. И это начинают понимать даже студенты-медики. При опросе, проведенном в Оренбургском медицинском институте, на первом курсе хирургами хотели стать 63 процента студентов, на последнем — 18 процентов, на медицинском факультете в Софии соответственно — 25, 4 и 12, 8 процента. Цифры эти говорят сами за себя.

Академик Б. В. Петровский, обращаясь к журналистам, пишущим о врачах, не случайно призывал к тому, чтобы больше говорить о повседневности, а не ограничиваться лишь восторженным описанием героических поступков.

«. . . Сегодня по устной договоренности принят в больницу. В историю болезни надо было внести диагноз, с которым поступил. Направления у меня не оказалось. «Что писать? » — спросила сестра. Заминка. Врач ответил: «Потом запишем. . . » Это была «психотерапия» — ему было известно, что у меня предполагается. В коридоре отделения встретил знакомых, они уже выздоравливают после операции. Общаться не хочется. Одни, претендуя на остроумие, вопрошают: «Как так, сам врач, а болен? ». Другие пытаются навязать разговоры на медицинские темы: речь идет либо о собственных болезнях, либо о недостатках здравоохранения. В ином положении мне бы не отказало чувство юмора, сейчас не хочется говорить ни о чем и ни с кем. Второй день пребывания в больнице. Просил никого к себе не пускать. О чем со мной могут говорить? Утешать? Никогда этого не любил. Ведь мне понятно, что означают сужение бронха, одышка, похудание, изменения крови. Перед госпитализацией решил просмотреть соответствующую литературу, потом от этого отказался. О выздоровлении никто не пишет. Называют разные сроки, сколько можно прожить после операции. Если она пройдет удачно. А что значит удачно? Если не останусь на операционном столе. Все бывает, ведь сам оперирую.

Всеволод Аксенов в преддверии неизбежного «расписал» все: кто будет выступать, какая должна звучать музыка. В этом увидели спокойную мужественность. А может быть, он не смог отделить себя от своей профессии? Он был актером. И все же есть в этом что-то противоестественное. И страшное. Как в одном из фильмов Хичкока, в котором показана прижизненная репетиция похорон. Меня, честно говоря, «потом» занимает мало. Важно другое — можно ли это отодвинуть?

Вспомнил двух знакомых пациентов. А. находился в онкодиспансере, стал скелетом, обтянутым кожей. Диагноз не вызывал сомнений. Вдруг начал поправляться. С тех пор прошло десять лет, жив. Загадка. У Т. диагноз также был ясен, подтвержден гистологически. Упорно лечили. Поехал в онкоцентр на консультацию, выяснилось, что диагноз ошибочен. Жив, здоров. И еще: вышла книга, в ней анализируются псевдоопухоли. Более чем у двухсот человек, считавшихся обреченными, после операции диагноз не подтвердился. Это уже не психотерапия — написано для нас, врачей.

Может быть, и я попаду в исключения? Впрочем, почему я? Потому что этого хочу? Так ведь все хотят жить. Надо смотреть в глаза статистике, а не в свои желания.

Раздражают разговоры, звуки и даже, казалось бы, успокаивающая «Лунная соната» (ее передавали по радио). Ни одно «чтиво» не захватывает, хотя рядом любимые «Сага о Форсайтах», «Круг чтения», а также рекомендуемые в подобных ситуациях детективы. Успокаивает дождь. Он все время стучит по стеклу окна.

Несмотря на снотворное, ночь провел плохо. Делал все, чтобы уйти от мрачных мыслей. Старался «воспроизвести» только хорошее. Так сказать, подводил итоги. Вспомнил места, где бывал: сероватую дымку Сены, венский лес, тишину красочных пригородов Сан-Франциско, чуть сонный, умиротворяющий Осло. Любопытно, что перед глазами — только то, что не ассоциируется с шумом или весельем. «Увидел» также очень нравящийся мне Ужгород (опять-таки своим уютом) и покрытый снегом маленький приморский поселок Вызу.

Об А. Л. Мясникове писали: врачевал; искал; писал; любил; жил. Я его знал, себя с ним не сравниваю. Но все это тоже было. Обижаться на жизнь нельзя. Правда, больше думается о том, что любил, чем о том, что писал. Пытался увидеть перед собой лес, но только хвойный, волны моря, поле с ромашкой. Хотел ощутить запахи детства — цветущего ореха и акации. Не удалось.

Почему-то нахлынул запах утреннего морозного воздуха, который ассоциировался с выздоровлением после тяжелой болезни, перенесенной более 40 лет назад. И еще: запах сирени — предрассветной, влажной, пышной. . . Какая сила, какая магия в запахах! Может быть, даже большая, чем в музыке. Интересно, о чем думают в такие минуты? И еще: когда легче «расставаться» — когда есть что вспомнить или когда в прошлом ничего?

Марлен Дитрих считает, что, чтобы бояться смерти, нужно иметь большую фантазию. Она вспоминает Ремарка, который очень страшился умереть. Так может быть, страшится меньше тот, кому все же нечего в жизни терять?

Потом подумал: все равно, главное позади. Какая разница, прожил 50 или 70? Десять—двадцать лет — мгновенье. Разве в 80 хотят меньше жить? Нет. . .

Назойливо лезут в голову строки: «Мчится бешеный шар и летит в бесконечность, И смешные букашки облепили его. Вьются, вьются, жужжат и с расчетом на вечность. Исчезают, как дым, не узнав ничего». Это Вертинский. Точно. Только не помню откуда.

Человек. Он и «венец творения», и смешная букашка. Но чего в нем больше?

. . . Показалось, что любопытно-грустным взглядом на меня смотрит мой любимец — белый пушистый усатый кот… и проснулся. Я часто думаю о нем с грустью и нежностью. Он всегда провожал и встречал меня у порога. Кузя — так зовут моего маленького друга — отчетливо различал степень близости приходивших ко мне людей и соответственно к ним относился: от кого отворачивался, к кому подходил.

Люблю животных. В них — та непосредственность, которая все чаще исчезает в людях. Почему-то вспомнил, что есть нелюди, которые позволяют себе отрезать птицам лапки и сдирать с живых собак и кошек шкурки на шапки. А кто, кроме нас, медиков, видел их обреченные грустные глаза, когда они подвергаются нелегким опытам для того, чтобы жили мы, люди? А есть ли мера оценки их бескорыстной преданности и любви к человеку, с которым они делят свою недолгую жизнь?

Сегодня консилиум. Он состоялся. Необходимость операции не вызывала ни у кого сомнения. Меня готовят к ней все дни. О диагнозе разговора не ведут. Предполагается, что мне все ясно. Мой приятель-онколог спросил, сколько взято у меня при бронхоскопии кусочков ткани на биопсию. Ответил: три или четыре. «Значит, диагноз был не очевиден, иначе бы взяли один», — сказал он. Если бы он знал, сколько он влил в меня этой фразой надежд! Ведь в этом, действительно, есть логика! Понимаю, что это была косвенная психотерапия. Знаю, что все мы склонны к самообману, и все-таки, а может быть. . .

Читал, что при опросе больных в ФРГ более 60 процентов из них хотели знать о себе правду, какой бы она ни была страшной. Я отношусь к меньшинству. Мне нужна убедительная ложь. Теперь я понял, как страшно знание, лишенное иллюзий.

Хочу, чтобы меня оперировали завтра — тринадцатого. Кажется, это удивило. Признался: мне всегда везло тринадцатого. Вообще, я не суеверен, а тут стал. . . Признак слабости.

. . . Прошло десять дней после операции. Вязкость мыслей, недомогание, бледность. Знаю, что диагноз не подтвердился. Помню, что как только очнулся от наркоза, спросил шепотом, что у меня оказалось. Ответили: все в порядке. Ловил взгляды врачей, сестер. По ним понял, что не лгут. Историю болезни не просил показать. Заметил, что от меня ее не прячут. Это был оригинал, она была потрепана, записи на первой странице сделаны разными чернилами.

Три дня назад я узнал результат гистологического исследования. Редкое заболевание. Вернулся с того света. Ощущаю боли в грудной клетке, трудно переворачиваться, больно кашлять, глубоко дышать. И все это, любые физические боли — ничто по сравнению со страшным психическим ударом, пережитым до операции. До сих пор как будто удавалось контролировать свое поведение. Сейчас нервная система сдает. Реакция расслабления. Надо взять себя в руки. . . . Нахожусь в реабилитационном отделении за городом, Цветет черемуха, Я никогда так остро не ощущал ее запаха. За окном поет скворец. Здорово! Вышел в лесок погулять. Нашел ежа, взял его в руки. Впервые узнал, что у него есть ушки. Впрочем, почему бы им не быть у него? Просто никогда над этим не задумывался. Брюшко у него мягкое, пуховое. Открываю новый мир. Поздновато. Все годы проповедовал рациональный образ жизни, говорил о пользе общения с природой. А сам? Впервые увидел уши ежа. Альберто Лоравиа (кажется, по профессии тоже врач) длительно и тяжело болел костным туберкулезом. Позже он сказал: «Болезнь была важнейшим фактом моей жизни». Вспомнил Томаса Манна. Он считал, что болезнь — «гениальный» путь к познанию, человеку и любви. Раньше не мог понять, почему «гениальный»? Сейчас, кажется, понимаю.

У каждого свое представление о счастье. Не помню кто высказал такую мысль: туземец находит осколок зеркала — и радости его нет предела; Хемингуэй имел все, о чем можно было мечтать, а чувствовал себя несчастным. А вероятнее всего, был просто болен. Банально, но счастье начинается со здоровья. . . Все думаю, почему во время болезни ко мне по-доброму все отнеслись. Моя профессия предполагает одинаковое отношение ко всем. Больное сердце стрелочника или министра нельзя лечить по-разному. Не может быть сознательно «плохо» или «средне». Там, где можешь, нельзя говорить «нет». Удивлялся, когда мне отвечали тем же. Это казалось такой же нормой с моей стороны, как патологией — с другой. Это не кокетство. Наверное, в чем-то это ошибка в оценке окружающих. «В чем-то» — потому, что полностью от своих убеждений отказаться не могу. В отношениях людей много корыстолюбия, потребительства и зависти, прикрываемых улыбчивой фальшью. Как, вероятно, у всех, моя жизненная прямая давала и кривизну. Бывали компромиссы, срывы, зигзаги. А в главном все, видимо, было правильно. Сегодня меня навестила Л. Мы знакомы много лет. Она эффектна, моложе меня лет на 15—20. К таким женщинам отношусь настороженно, называю это комплексом разницы возрастов. Рассказала, что переживала из-за моей болезни. Это несказанно удивило. Опасалась самого страшного диагноза. Самого его — не назвала.

Из всех, кто меня навестил до операции, только одни из моих учеников сказал, что у меня предполагается и о чем «все говорят». Сказано это было с улыбкой, после чего последовала беспомощная попытка успокоить. Нового для меня ничего в этом не было, но бодрости не придало и еще больше укрепило в самом мрачном.

Сейчас думаю: что это было с его стороны? Растерянность? Бесчувственность? Жестокость? Кто-то заметил, что некоторые ученики бывают особенно искренними, когда говорят: «Спи спокойно, дорогой учитель. Твое светлое дело давно в наших верных руках. . . »А может, все же просто необдуманность? Любопытно, что на протяжении всего заболевания, думая о нем, я ни разу вслух не произнес ни названия болезни, ни ее синонимов. Только сейчас понял, что обходился без них. Сказывался подсознательный страх даже перед словом. Л. принесла «Рубай» Омара Хайяма:«От веры к бунту — легкий миг один. От правды к тайне — легкий миг один. Испей полнее молодость и радость!

Дыханье жизни — легкий миг один». Хватит ли мне силы воли стать в оставшиеся годы на деле мудрее, до конца прочувствовать, сделать выводы из того, что жизнь — «легкий миг одни»? . . »Стать или быть? В заключение я позволю себе вернуться к тому, с чего начинается книга, к тому, что мне представляется основным во всех рассматриваемых в ней вопросах.

. . . Как-то я получил письмо от Н. — дочери моих знакомых. Окончив среднюю школу, она решила поступить на медицинский факультет. «Я понимаю, что этот шаг ответствен. Но как быть уверенной в его правильности? Не ошибусь ли я? Получится ли из меня врач? » — вот вопросы, которые поставлены в письме. Выбор профессии, поиски своего жизненного пути очень нелегки. Очевидно, такие вопросы встают и перед теми, кто хочет стать юристом, архитектором, агрономом. Впрочем, перед кем из нас они не вставали? Важно лишь не ошибиться. Мне близко все, что связано с моей профессией. Возможно, ответ на письмо Н. поможет понять радости и трудности врачебного пути. Вот этот ответ.

«. . . Никому не советуй быть врачом! И если кто-либо пожелает этого, отговори его, отговаривай его настойчиво и повторно! » — эти слова принадлежат Зондерегеру — одному из лучших швейцарских врачей прошлого, горячо любившему свою профессию. Нет ли здесь противоречия? Думается, нет, и вот почему.

Почти у каждого бывает «доктор, которому можно верить», и другие, о которых «. . . лучше не говорить». Когда врачей ругают, а медициной недовольны, то вспоминают тех, которые «ничего не знают, а меня чуть не довели до могилы.

Когда же некоторые родители настаивают на поступлении дочери или сына «на медицинский», то перед глазами — доктор знающий, уважаемый и хороший. К тому же, как кое-кто думает, а иногда и вслух говорит, «врач при всех обстоятельствах — врач, а с этой специальностью не пропадешь. . . ».

Главное, в чем я глубоко убежден, — не может быть правды в ущерб надежде.

У врача И. была диагностирована запущенная форма рака желудка. От больного это скрыли. Его пришел навестить товарищ по студенческой скамье.

— Мне нужна правда, — обратился больной к старому другу, — чтобы сделать соответствующие распоряжения. Ты — мой друг. . . Это рак или нет! Ты обязан сказать. — Это опухоль. Больной задумался. — Спасибо за правду, но ты. . . убил меня.

Зигмунд Фрейд, узнав от врача, что у него рак, прошептал: «Кто дал вам право говорить мне об этом? ! »Заболевший доктор даже тогда, когда у него проскальзывает мысль об истинном положении вещей, как и все люди в таких случаях, хочет уйти от роковых мыслей и, как и все, склонен к иллюзиям. Любовь к жизни, желание жить оказываются порой сильнее неумолимых фактов.

Не следует уступать настояниям врача, утверждающего, что, как медик, он «все понимает» и ему «можно сказать все». Чем больше пациент настаивает, чтобы ему открыли правду, тем сильнее он ее страшится. По моим наблюдениям, у больного врача бывают одновременно две концепции болезни: одна более пессимистическая, которую он высказывает, другая более оптимистическая, в которую он в глубине души хочет верить. Очень важно эту последнюю, вторую гипотезу выявить и убедительно подкрепить.

Относится это в полной мере и к врачам — крупным специалистам.

Известно, что Н. И. Пирогов умер от злокачественной опухоли верхней челюсти. Первоначально он не придавал значения своему заболеванию, хотя несколько раз и высказывал мысль: «Не раковая ли это штука?». Созванный в Москве консилиум подтвердил диагноз и предложил оперативное лечение. Необходимость в операции лишила Н. И. Пирогова всяких иллюзий, его настроение и состояние ухудшились. Жена и сын настояли на том, чтобы операцию сделал в Вене всемирно известный Т. Бильрот. Последний тщательно осмотрел своего не менее знаменитого пациента, категорически отверг диагноз и заявил, что в оперативном вмешательстве нет необходимости. Как свидетельствует доктор С. С. Шклярсвский, сопровождавший в Вену Н. И. Пирогова, больной «из убитого и дряхлого старика, каким он был во время дороги от Москвы до Вены, опять сделался бодрым и свежим». После возвращения он совсем воспрянул духом, ухаживал в саду за своими любимыми розами, катался верхом. Через какое-то время болезнь, к несчастью, взяла свое. . .Кое-кто из современников обвинил Т. Бильрота в диагностической небрежности. Для этого, однако, нет никаких оснований. Т. Бильрот не сомневался в истинном характере заболевания, но, учитывая преклонный возраст больного и запущенность болезни, понимал бесперспективность хирургического вмешательства. Как настоящий врач, он решил использовать свой авторитет для того, чтобы, по крайней мере, скрасить Н. И. Пирогову последний период его жизни.

Говоря о болезнях врачей, нельзя обойти и некоторых вопросов врачебной тактики в тех случаях, когда у больного медика — боязнь рака или функциональные расстройства нервной системы. Таких больных, к сожалению, сейчас немало. Из бесед с врачами складывается впечатление, что нет почти ни одного, который бы при заболевании, особенно серьезном, не страдал когда-нибудь боязнью рака. Очень трудно убедить врача, что у него действительно не было или нет рака, если эта мысль овладела им. Он по-своему (в пользу своей концепции) трактует каждый взгляд, каждое слово, малейшее ухудшение своего состояния. Он забывает, что, например, операция всегда в большей или меньшей степени травмирует организм, что после нее возможно возникновение спаечного процесса и т. д. Это очень тягостные переживания. А. Крекке по этому поводу писал, что у врача легче оперировать рак прямой кишки, чем убедить его в том, что это был полип.

Что касается упорных функциональных расстройств нервной системы, то хороший лечебный эффект нередко даст приобщение пациента к труду.

Мне пришлось наблюдать врача Т., 28 лет, которая около года пролежала в больнице по поводу различных подозреваемых заболеваний. Постепенно Т. настолько «ушла в болезнь», что перестала ходить и все время находилась в постели. Трудотерапия вернула врача Т. за короткий срок к обычной деятельности. Не сказалось ли отрицательно на здоровье Т. уделявшееся ей большое внимание, что, вместо положительного эффекта, постепенно усугубляло ее уверенность в тяжести своего состояния?

Этот пример может свидетельствовать и о другом, а именно: отношение лечащего врача к больному коллеге, как, впрочем, и к любому пациенту, должно быть индивидуальным.

Серьезным является вопрос о том, как вести себя лечащему врачу с заболевшим коллегой. Принципиально важно: нельзя допускать, чтобы больной «руководил» диагностикой и лечением. Еще профессор Р. А. Лурня отмечал, что часто именно врачи, когда они заболевают, мешают поставить у них правильный диагноз, «помогая» разобраться в болезни. Неверны поэтому рекомендации лечащего врача типа «может быть, сделаем то-то» или «может быть, вы примете это. . . ». Подход к заболевшему доктору должен быть таким же, как и к другим пациентам. Как и любому больному, ему надо указать, когда и как принимать лекарство, какой (конкретно) придерживаться диеты, каким должен быть режим.

Задача лечащего врача осложняется, если у заболевшего коллеги серьезное заболевание. С особой остротой встает здесь вопрос о врачебной правде. Больной смотрит в глаза и просит, требует истины. Его взгляд говорит о том, что ему «все ясно». Как быть? Думается, что в этих случаях решающее значение для жизни приобретает прогноз. Если у врача нет болезни, которая па данной стадии ее течения может кончиться печальна, ему следует сказать правду.

«Всякое страдание и болезнь, — писал профессор Г. И. Россолимо, — вносят в духовный мир человека такие перемены, которые, выдвигая одни его стороны, затемняют другие, меняют подчас гармонию личности, а также и характер отношения к самому себе. . . ». Частным проявлением этого и является неверная оценка врачом своей болезни.

Крупнейший хирург прошлого столетия Эрнст Бергман поставил сам себе диагноз рака желудочно-кишечного тракта и категорически отказался от операции. А на вскрытии было обнаружено сужение кишечника воспалительного происхождения. Операция спасла бы ему жизнь.

Даже такой блестящий диагност, как С. П. Боткин, как известно, о собственной болезни сделал неверное заключение. Тяжелые приступы стенокардии он трактовал как результат влияния воспаленного желчного пузыря, не допуская у себя сколько-нибудь глубоких изменении в сердце. Хотя у С. П. Боткина при вскрытии и были обнаружены камни в желчном пузыре, однако смерть последовала от коронаросклероза, причем в мышце сердца были обнаружены не оставляющие сомнений признаки перенесенного дважды инфаркта миокарда.

Н. А. Белоголовый отмечает, что это «не может говорить против его достоинства как превосходного и безукоризненного диагноста, а истекает из тех свойств человеческой натуры, по которым никто не может быть судьей в своем собственном деле (курсив наш. — н. э. ) и в силу которых ни один врач при серьезном заболевании никогда не может лечить самого себя». Верно, что врачи обычно игнорируют у себя начальные проявления заболевания, но не менее верно и то, что нередко заболевший доктор получает от своего товарища поверхностную консультацию или совет «на ходу», что в немалой степени также ведет к запоздалому распознаванию болезней у врачей. Разве редкостью являются случаи, когда, вопреки элементарным принципам врачевания, вопреки логике, медицинского работника сначала лечат, а потом. . . обследуют? !

Ф. Ф. Гудошников, изучив состояние здоровья работников здравоохранения г. Свердловска, показал, что 45, 6 процента из них нуждались в диспансерном наблюдении. В общей структуре заболеваемости на первом месте оказались болезни нервной системы, на втором — органов кровообращения. К нам, медикам, больше чем к кому бы то ни было, можно отнести слова В. И. Ленина: «. . . мы очень любим лечить больных, очень сочувствуем и сожалеем, об умерших и очень мало что делаем, чтобы предупредить эту заболеваемость и ранние, преждевременные смерти».

Обращает внимание еще одно явление. Среди врачей пенсионного возраста, заведомо знающих о наличии у них того или иного заболевания, отмечается тенденция скрывать его от своих коллег, несмотря на плохое подчас самочувствие. Особенно это заметно среди профессорско-преподавательского состава и научных работников. Здесь сказывается по-человечески понятная боязнь ухода от активной деятельности, страх оказаться не у дел. Нередко это заканчивается трагическими исходами на лекциях, в операционных залах, на конференциях.

В 1981 году появилась статья «Берегите врачей». Написал ее профессор-хирург. А думать об этом надо всем. Борьба за бережное отношение врача к себе и привлечение внимания общественности к охране его здоровья — это не только законное проявление заботы о враче, как о любом человеке, но, в конечном счете, — это и улучшение медицинской помощи населению, это борьба за здоровье и продолжение жизни сотен и тысяч людей.

Недооценка врачом своей болезни имеет место большей частью на первых ее этапах. Когда же болезнь заставляет его обратиться за помощью, то тут подчас наблюдается другая крайность: болезни встают перед доктором в наиболее тяжких формах.

История медицины знает много примеров, когда врачи в состоянии полного здоровья жертвовали им и даже своей жизнью во имя здоровья больных, научных исследований, служащих человечеству и победе над болезнями, во имя гуманизма. Подвиги этих бессмертных тружеников медицины получили довольно подробное освещение в работах Б. Д. Петрова, М. К. Кузьмина, в известной книге Гуго Глязера «Драматическая медицина. Опыты врачей на себе». Немеркнущей страницей являются доблесть и самопожертвование советских врачей в годы Великой Отечественной войны. Многие из них удостоены звания Героя Советского Союза. Чтобы но расставаться с 200 детьми, обреченными на уничтожение, добровольно пошел на смерть врач и учитель Генрик Гольдшмидт, известный больше как Януш Корчак.

Труд доктора предполагает самоотверженность и заботу о больном в первую очередь, но это не должно означать игнорирование им своего собственного здоровья, которое нужно не только ему, но и обществу. Еще Гиппократ писал: «Врачу сообщает авторитет, если он хорошего цвета и хорошо упитан, соответственно своей природе, ибо те, которые сами не имеют хорошего вида в своем теле, у толпы считаются не могущими иметь правильную заботу о других». Между тем среди врачей считается обычным явлением перенести грипп или ангину на ногах, приступить невыздоровевшим к работе и т. д.

В XVII столетии по предложению знаменитого врача, бургомистра города Амстердама, Николааса ван Тульпа эмблемой медиков стала горящая свеча, заменившая собой чашу и змею. Внутренним смыслом этого символа были слова «AIiis inserviendo consumora» (буквально — «служа другим, уничтожаю себя»), или «светя другим, сгораю сам». Свет людям нужен. А кому нужно «сгорание»? А впрочем, всегда ли в нем дело? Может быть, врачи попросту игнорируют свое состояние, подсознательно надеясь на то, что знание медицины — залог здоровья? ! Или по крайней мере — преграда болезням!

Американские исследователи пришли к выводу, что, если бы удалось продлить жизнь каждого американского доктора даже на один год, то это было бы равносильно увеличению численности врачей США примерно на 7 тыс. человек. А ведь речь идет о наиболее квалифицированных, зрелых и опытных кадрах.

Все изложенное еще раз подчеркивает значимость фактора перенапряжения центральной нервной системы среди причин заболеваемости и смертности врачей.

Анализируя отношение их к себе, когда они здоровы, можно частично объяснить и их поведение в случае заболевания. Очень часто врачи недооценивают у себя начальные признаки болезни. В качестве примера можно сослаться на историю заболевания А. П. Чехова. Как свидетельствует жена писателя, «Чехов не любил лечиться. Приходилось прибегать к различным ухищрениям, чтобы заставить Антона Павловича дать себя выслушать. . . ». Недооценивал он и серьезность своей болезни.

Спустя три-четыре года после впервые появившегося кровохарканья А. П. Чехов писал: «. . . каждую зиму, осень и весну и в каждый сырой день я кашляю. Но все это пугает меня только тогда, когда я вижу кровь: в крови, текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве. Когда же нет крови, я не волнуюсь и не угрожаю литературе «еще одной потерей». Дело в том, что чахотка или иное легочное страдание узнается по совокупности.

Если бы то кровохарканье, которое у меня случилось в Окружном суде, было симптомом начинающейся чахотки, то я давно уже был бы на том свете, — вот моя логика».

И не врачу ясно, что приведенные симптомы болезни могли вполне укладываться в картину туберкулеза легких. Однако А. П. Чехов — врач и тонкий знаток человеческой души — в отношении самого себя допустил ошибку.

Поддавшись присущей медикам в начале болезни «оптимистической логике», он не обращается к врачам и совершает тяжелейшую для того времени поездку на Сахалин. В возрасте 44 лет А. П. Чехов умирает от туберкулеза.