ПЕРВЫЙ АРЕСТ И СУД.
В 1906 году я приехал из Петербурга в Омск — город, в котором я родился. Сейчас же связался с партийной организацией. Омский комитет РСДРП был в большинстве большевистским. Лидером комитета является Константин Андреевич Попов. Вскоре по приезде я был избран в состав Омского комитета. На меня было возложено общее руководство пропагандистской работой. Кроме того, Я Сам вел несколько рабочих кружков.
Из областного центра мы получили директиву — выбрать делегатов на общегородскую конференцию. После этой конференции должны были быть выбраны делегаты на всероссийский партийный съезд (речь идет о Лондонском съезде, состоявшемся в 1907 году).
Мы провели работу по созыву конференции, причем К. А. Попов на одном из заседаний комитета сказал нам, что в настоящий момент в Омске находится видный товарищ из центра. Фамилии товарища он не называл, сказав лишь, что товарищ бежал из ссылки, по пути за границу задержался в Омске и что он перед отъездом оставит нам проекты резолюций по некоторым вопросам. Мы просили задержать отъезд этого товарища, с тем чтобы он присутствовал на нашей общегородской конференции.
Константин Андреевич ответил, что это вряд ли возможно, но что нашу просьбу он передаст товарищу. Мы были очень обрадованы, когда на заседании конференции появился некий товарищ Абрамович (таков был его паспорт) и принял участие в работах конференции.
Конференция собралась на окраине города, в маленьком доме, в сравнительно большой комнате. Домик снимался на средства нашей организации одним семинаристом, Мо-лодовым. Он сам занимал одну маленькую комнату, остальные две-три комнаты были в распоряжении нашей организации.
Нас было 38 человек. Я не буду излагать хода конференции, скажу лишь, что подавляющее большинство делегатов было большевистским. Только три-четыре делегата принадлежали к меньшевикам. Среди нас были три женщины.
Внешняя охрана конференции была поручена трем товарищам. Из них я хотел бы отметить одного парня, пекаря по профессии, которого мы звали «Курилкой». Я не знаю происхождения этой клички, но к нему она очень шла. Это был человек низкого роста, страшно юркий, с бегающими глазами, постоянно находящийся в движении, тянувший «козью ножку». И как-то всегда, встречая его, хотелось сказать: «Жив, Курилка!».
Конференция шла своим чередом. Вдруг, во время речи Абрамовича, влетает Курилка и кричит: «Мы окружены казаками!». На его обязанности лежало предупредить о появлении полиции или казаков. Но, зазевавшись где-то вдалеке от здания, Курилка не заметил, как ночью тихо, неслышно подошли казаки и окружили наш дом. Курилка прорвался к нам уже через цепь казаков, которые вначале не хотели его пропускать, а потом, добродушно посмеиваясь, протолкнули его к нам, твердо зная, что так он вернее останется в их руках.
Моментально, вслед за возгласом Курилки, что мы окружены казаками, врывается исправник, а за ним полицейский пристав и казачий офицер. С Револьвером в руке пристав кричит: «Руки вверх, будем стрелять!». За спинами передних товарищей, которые вынуждены были поднять руки, мы усердно начали уничтожать следы нашего собрания. Тем не менее не все уничтожили. Найденными оказались: писанные рукой Абрамовича с поправками К. Попова резолюции конференции, а также печать Омского комитета РСДРП и несколько прокламаций Омского комитета.
Совершенно неожиданно для нас мы не подверглись обыску в помещении. Нас заставили с поднятыми руками выйти из квартиры, которую в наше отсутствие усердно обыскали. По выходе нас немедленно оцепил большой отряд казаков с большими непонятными предосторожностями проводил нас в один из участков полиции. Всех нас, тридцать восемь человек, поместили в маленькой комнатушке, так что мы не могли не только лечь, но даже сесть.
Обстановка ареста, странное волнение исправника и полицейских, то обстоятельство, что мы арестованы исправником и казаками, а не жандармами, а также тот факт, что обыск был произведен в наше отсутствие,— все это повергло нас в большое недоумение. В чем дело? Вскоре все разъяснилось. Ока зывается, полиции было донесено о том, что собралась вооруженная дружина, которая должна была произвести в ближайшие дни какую-то экспроприацию. Этим объяснялись и спешка, и те тактические ошибки (о чем окажу позже), которые были допущены арестовавшими нас.
После трехчасового пребывания в участке нас отправили в омскую городскую тюрьму. К счастью, всех посадили в одну камеру, за исключением трех женщин, которые были отправлены в женский корпус.
На другой день мы начали обсуждать, как вести себя при допросе. Обсуждение тянулось несколько дней. За эти дни выяснилось, что нас хотят предать военному суду. Время было еще революционное и мы жили в полной уверенности, что революция вот-вот снова вспыхнет с небывалой силой, что она неизбежно победит. Поэтому — что же нам разговаривать с судебными властями самодержавия? Мы решили не только не давать никаких показаний, но не отвечать даже на вопросы о своих фамилиях. Каждый из нас должен был произнести следующую стереотипную фразу: «Я представителям царского суда никаких показаний давать не буду».
Вскоре возник вопрос о защите — воспользоваться защитой или нет? Все мы от защиты отказались за исключением одного человека, некоего Айзина, представителя немногочисленных среди нас меньшевиков. Ему было всего шестнадцать лет, и в этом случае, оказывается, вопрос о защите решали родители.
Прошло несколько месяцев. Среди нас был и сбежавший из ссылки товарищ из центра. Мне и другим членам Омского комитета партии Попов вскоре рассказал, что портной Абрамович не портной и не Абрамович, а присяжный поверенный Шанцер (партийная кличка «Марат»), активный участник Стокгольмского съезда партии .
Время заключения в тюрьме мы не теряли даром. «Портной Абрамович» и Константин Андреевич Попов (кстати тоже юрист) обучали нас, молодежь, теории и практике революционной борьбы. Кроме того, происходили ожесточенные споры с четырьмя меньшевиками, которые были в нашей среде. Мы интенсивно сносились с волей, так как порядки в омской тюрьме были сравнительно благоприятные для этого.
На свидание к нам приходили случайно уцелевшие партийные товарищи. Они сообщили, что организация восстановлена, что выбран новый Омский комитет РСДРП. Худо стало только в том смысле, что меньшевики начали отвоевывать отдельные участки организации, что наехало много меньшевиков и предстоят большие бои за посылку делегатов на всероссийский партийный съезд (омская организация должна выбирать непосредственно, так как на областную конференцию послать делегатов не удалось). Наша связь с омской организацией была настолько тесна, что однажды в камере для свиданий было устроено заседание обоих составов Омского комитета, прежнего — арестованного — и вновь избранного, куда, кстати, попали два очень видных меньшевика. На этом совместном заседании партийных комитетов мы все же большинством голосов избрали Абрамовича и Попова в надежде на то, что им так или иначе удастся освободиться и что только в том случае, если им не удастся освободиться, они будут заменены другими делегатами.
До нас доносились какие-то странные сведения: то нас передавали из военно-окружного в гражданский суд, то опять — в военно-окружной. По правде говоря, то нас мало интересовало. Мы жили верой в то, что нас освободит революция.
Но вот наступают последние дни перед судом. Окончательно выясняется, что нас будет судить военно-окружной суд. Обвиняться будем по 126 статье Уголовного уложения. Нам грозят максимум восемь лет каторги, минимум — ссылка на поселение.
Однажды Попов и Шанцер созывают общее собрание, и один из них, кажется Шанцер, произносит приблизительно такую речь:
«Товарищи, вы — в большинстве молодые революционеры, не знающие еще ни ссылки, ни тюрьмы, ни каторги. И, может быть, поэтому вы так легко отнеслись к предложению о демонстративном поведении на следствии и суде. (А у нас было решено войти на суд с пением «Марсельезы» и добиться вывода нас из зала суда, с тем, чтобы суд прошел в наше отсутствие.— В. К.)- Предупреждаю Вас,— продолжал товарищ Шанцер,— что, повидимому, дело принимает серьезный оборот, если мы не примем некоторых мер, то очень может быть, что все мы пойдем на долгосрочную каторгу. Между тем в содержании нашего дела есть такие моменты, которые можно использовать и несколько повлиять на возможный приговор. Я и товарищ Попов считаем, что мы должны сохранить прежнее наше решение отказаться от приглашения защитников. Они тем более не нужны, что Попов — юрист, а я (Шанцер, естественно, скрывал то, что он присяжный поверенный.— В. К.) — человек, крайне опытный в такого рода процессах. Вы должны предоставить мне с Поповым возможность использовать все ошибки, допущенные полицией во время нашего ареста и ведения следствия, и постараться скомпрометировать полицию и вообще обвинителей. Вопрос же о защите мы считаем все же необходимым подвергнуть тайному голосованию, так как если большинство присутствующих выскажется за защиту, более того, если даже значительная группа лиц выскажется за защиту, то мы с Поповым считаем, что большинство не имеет права насиловать меньшинство.
Начались жаркие прения. Все высказались за то. чтобы придерживаться намеченной тактики — выйти на суд, спеть «Марсельезу», добиться вывода, и пусть они делают, что хотят. Раздавались лишь отдельные робкие голоса, которые не вязались с этим общим настроением. Тогда Попов и Шанцер выступили с энергичными речами за то, чтобы участвовать в процессе, а вопрос о защите подвергнуть тайному голосованию. Это предложение было принято. Тайное голосование дало такие результаты: из тридцати пяти голосовавших пять высказались за приглашение защиты. Решили защитников не приглашать, а Шанцеру и Попову выступить с последним словом обвиняемых, чтобы использовать грубые нарушения законов, совершенные полицейскими и следственными властями, для компрометации всего дела.
Нужно сказать, что сидевший среди нас Курилка оказался привлеченным еще по другому делу. Мы узнали об этом только в тюрьме. Однажды он забрался в военную казарму с кипой прокламаций и стал раздавать их солдатам. Когда один из солдат попытался его схватить, он выпрыгнул в окно и исчез. Но внешний вид его был настолько оригинален, что после ареста его по нашему делу, в нем узнали сбежавшего агитатора среди воинских частей. Это было уже дело более серьезное, и тут не было никаких сомнений в неизбежности каторжного приговора.
Нас ведут на суд. Входим в зал. Торжественная обстановка. Кругом военные. На своих местах военный прокурор и военный защитник несовершеннолетнего Айзина.
«Суд идет!» — провозгласил судебный пристав. Входят пять человек. Все военные. Председатель — генерал. Седой, обрюзгший, с виду добродушный, всю жизнь проведший в судебных органах. Прокурор — бравый полковник с академическим и университетскими значками.
Напоминаю, что абсолютно никаких показаний следственным властям дано не было. Суд мог оперировать исключительно показаниями «свидетелей» — полицейских и казаков, нас арестовавших или обыскивавших.
Начинается допрос свидетелей. Первым вызывается руководитель нашего ареста — исправник. Этот лихой полицейский влетает в зал, козыряет суду, звенит шпорами и бойко отвечает на вопросы председателя. Так как нет защиты, то председатель обращается к обвиняемым — не будет ли С Нашей стороны вопросов. Поднимается Попов и задает следующий вопрос:
— Скажите, пожалуйста, господин исправник, на каком сновании вы нас арестовали, тогда как мы находились в черте города, иными словами, мы были подвластны или жандармской власти или полицмейстеру города Омска?
Исправник пришел в страшное негодование, что-то закричал и делал какие-то жесты, показывающие, что он не хочет отвечать на такой дерзкий вопрос обвиняемого. Тогда председательствующий говорит ему:
— Нет, будьте добры ответить на вопрос подсудимого. Вся спесь с исправника немедленно слетела. Он начинает что-то лепетать. Из этого лепета можно было разобрать только одно, что они С Иваном Ивановичем, полицмейстером города Омска, большие приятели и что иной раз он помогает Ивану Ивановичу, иной раз Иван Иванович оказывает ему услуги.
Скамья подсудимых хохочет. Но хохот этот еще больше усиливается, когда мы слышим окрик председательствующего:
— Ну, знаете, дружба дружбой, а служба службой. Попов вновь встает и, обращаясь к свидетелю, старается добиться от него более толкового разъяснения — почему он арестовал нас, а не полицмейстер. Но этого ответа получить нельзя было, и свидетель, как мокрая курица, осмеянный, садится на свое место.
Второй свидетель — околоточный надзиратель, производивший обыск в комнате Молодова, т. е. того товарища, который снимал домик для партийных собраний. Товарищ Молодов еще в камере говорил мне, что ему были доставлены все вещи, кроме брюк и портмоне, которое было в этих брюках. В портмоне было десять рублей. Мы этому не придали особенно большого значения, но наши «защитники», Попов и Шанцер, очевидно, учли это обстоятельство и очень хорошо его использовали.
Товарищ Попов обращается к околоточному надзирателю с вопросом.
- Вы обыскивали комнату Молодова?
- Да, я.
- Там был сундук с вещами?
- Да, был.
- Там были брюки и десять рублей в кошельке?
- Да, были.
Тогда товарищ Попов раньше не уверенный, что ему удастся поймать эту ниточку, уже прокурорским тоном начинает допрашивать свидетеля, несколько издеваясь над ним:
— А скажите, пожалуйста, куда вы дели эти десять рублей?
Околоточный надзиратель, грубый и тупой бурбон, очевидно, ничего не подозревая, отвечает, что он эти деньги передал господину полицмейстеру, который прибыл на место ареста уже после нашего увода. Ниточка схвачена, дальше начинается буквальное издевательство над полицейскими, единственными свидетелями нашего преступления.
Вызывают полицмейстера Шмонина. Председатель суда задает ему формальные вопросы, он па них отвечает. Поднимается Попов. Шмонин, конечно, не знал, что было в зале до его прихода, так как он только что вызван из камеры свидетелей. Попов уже совершенно прокурорским тоном обращается К Шмонину:
— Господин полицмейстер, во-первых, почему мы были арестованы исправником, а не вами? Во-вторых, вам были переданы десять рублей. Так вот, они не были возвращены обвиняемому Молодову.
Полицмейстер повторяет сцену исправника. Он также гордо заявляет о своем отказе отвечать на вопросы обвиняемых, тоже что-то рычит, шипит, шея его багровеет. И так же как в первом случае, председатель суда вынуждает свидетеля отвечать на вопросы обвиняемых. Тогда полицмейстер заявляет, нто он действительно помнит, что ему были переданы десять рублей, но кому потом он их передал, он сейчас никак не может вспомнить. Попов просит суд занести в протокол, что деньги попадали из кармана в карман и в чьем-то кармане исчезли. Скамья подсудимых хохочет. Едва сдерживаются конвойные. Даже судьи руками закрывают рты, чтобы не выдать своих улыбок. Председательствующий начинает перешептываться с членами суда и потом заявляет, что в такой редакции это занести в протокол нельзя, но он считает правильным, чтобы в протокол было занесено: деньги не были возвращены обвиняемому Молодову.
Поднимается прокурор. Это его первое выступление. Мы ждем какой-то каверзы. Он просит слова у председательствующего, делает большую паузу и заявляет:
— Я прошу занести в протокол (Еще большая пауза. Мы недоумеваем, в чем дело,—В. К.)» я прошу занести в протокол, что брюки также пропали.
Скамья подсудимых уже не сдерживается и не хохочет, а гогочет. Судья близок к тому, чтобы прыснуть. Полицейские сидят посрамленные, уличенные в воровстве и подлогах. Попов все время задает каждому из свидетелей вопрос — не он ли принес и подбросил прокламации. Повидимому, у суда начало складываться впечатление, что дело в значительной мере 1утое и что полицейские понаделали таких вещей, которые компрометируют власти.
Как я уже сказал, предполагалось, что в этой квартире собралась боевая дружина. Повидимому, эти сведения собрал исправник. Желая отличиться, он сам, а не жандармские власти и не полиция, арестовал нас. Делу был придан военный характер. На деле же выяснилось, что при нас, арестованных, да и то только у одного человека, оказался… перочинный нож. Правда, как потом нам рассказывали, у второго арестованного был браунинг. Этот браунинг, будучи отобран, не фигурировал ни в каких протоколах. Очевидно, он был украден полицейскими.
Мне сейчас, по прошествии двадцати пяти лет, очень труд-до вспомнить все подробности суда, но было очень много моментов, которые все больше и больше ставили полицию в смешное и жалкое положение.
После допроса свидетелей давали показания эксперты.
Они должны были доказать, что рука, вносившая некоторые поправки в проекты резолюций, найденных при обыске, является рукой Попова.
Председатель спрашивает экспертов:
- Скажите, пожалуйста, это рука обвиняемого Попова?
- Да,— отвечают оба эксперта.
— Скажите, но, может быть, это распространенная рука и, может быть, это простое совпадение?
Эксперты с недоумением смотрят на председателя и молчат. Он говорит:
— Так это распространенная рука. Хорошо, можете идти. Мы недоумеваем. Настроение суда совершенно неожиданно в нашу пользу. Единственное важное показание против нас — собственной рукой Попова писанные поправки в резолюциях — отметается. Все остальное мы можем отрицать, потому что обыск произведен в наше отсутствие, протокола обыска мы не подписывали, за все то, что было найдено в наше отсутствие, мы ответственности нести не можем.
Судебное следствие закончено, начинаются речи защитников и прокурора. У нас защитников нет, выступает лишь один защитник несовершеннолетнего Айзина. Он говорит только о нем и по существу только о его несовершеннолетии.
Выступает прокурор. По-видимому, ему вообще было присуще говорить с большими паузами, солидно. Он чисто формально излагает дело, заверяет, что о боевой дружине здесь не может быть и речи, так как единственное оружие, найденное у обвиняемых,— это перочинный нож, и то в единственном числе, но все основания есть предполагать, что суд имеет дело с социал-демократической организацией. Поэтому он просит применить к нам 126 статью, такой-то пункт, приговорив нас к четырем годам каторги.
Речь была исключительно формальной. Ни одного аргумента, ни одной попытки доказать. Речь по обязанности. Зато, когда прокурор перешел к обвинению Курилки во втором деле, в деле распространения прокламаций среди войск, его нельзя было узнать. Появился пафос, появилось чувство. Он громил, призывая суд быть бдительным и т. д., и настаивал на применении к Курилке статьи, карающей пожизненной каторгой.
Слово предоставляется обвиняемым. Последнее слово подсудимых. Мы сидели на скамье по алфавиту. Первым должен говорить Абрамович (Шанцер).
— Господин Абрамович, хотите ли вы воспользоваться последним словом?
— Пожалуй воспользуюсь,— говорит он.
И вот он начинает речь. Сначало несколько вяло. Мы смотрим на него с некоторым недоумением. Потом он постепенно расходится, и зал оглушается такой речью, какую, я думаю, едва ли слышал когда-либо омский суд: это была не оправдательная речь, это была речь обвинителя против полиции, против ее методов работы, против самодержавия. Естественно, Шанцер не перегнул палки в части обобщений и атак царского строя. Но это сквозило в каждом его слове. Полицию он так разделал, что от нее не осталось живого места. Воровство, подлоги, кумовство — все это было им использовано и использовано необыкновенно ярко и полно.
Отвлекаясь, я должен сказать, что я в жизни своей не встречал такого большого оратора, как товарищ Шанцер. Недаром товарищ Шанцер был прозван Маратом. Это была его постоянная партийная кличка.
Трудно представить себе, какое впечатление произвела эта блестящая речь «портного Абрамовича» на суд и прокурора. Даже мы, знавшие Шанцера уже в течение пяти месяцев по совместному тюремному заключению, слушали его, раскрыв рот, так как тюремная обстановка, естественно, не давала повода для проявления его столь исключительного ораторского таланта.
Дальше началась перекличка по алфавиту остальных обвиняемых. Все мы отказываемся от права воспользоваться последним словом. Доходит очередь до Попова. Он берет слово и не столь талантливо, не столь горячо, но с поразительной логикой, более детально доказывает те положения, которые только что привел в своей речи Шанцер-Марат.
Суд удаляется на совещание. Мы сидим в специально отведенной для нас комнате и не можем придти в себя от недоумения. Я не помню, что больше нас поразило — необыкновенное ли поведение суда или совершенно необыкновенная речь «портного Абрамовича».
В то, что Абрамович — товарищ из центра и что он — Шанцер-Марат, нас было посвящено только пять или семь человек. Все остальные не сомневались, что это действительно портной Абрамович.
Поведение суда заставило всех нас недоумевать. Мы абсолютно не сомневались в том, что встретим на суде грубые окрики, ожидали и побоев. Таково было наше представление о суде. Но все это нас мало пугало. А тут вдруг суд явно настроен против наших обвинителей и сочувствует нашему поведению.
Суд совещался два-три часа. Мы разговаривали между собой, недоуменно задавая друг другу вопросы. Вдруг входит прокурор и направляется прямо к товарищу Абрамовичу.
- Господин Абрамович, вы — портной?
- Да, портной.
- Слушайте, я ничего не могу понять. У меня уже двадцатилетняя судебная практика, и я уверяю вас, что ни разу в зале суда не была произнесена такая речь, какую произнесли вы. Чем это объяснить?
- Вы знаете, господин прокурор, я портной. Наше дело таково: сидим на нарах, ноги под себя поджав, и все время
— разговариваем с товарищами на разные темы. Вот так я и приобрел практику, умею болтать.
Прокурор сразу почувствовал иронию в этом ответе, покачал головой: «Да, знаете, это речь, это речь». И ушел.
Мы долго хохотали над прокурором. Наконец нас зовут в зал заседаний.
«Встать, суд идет!» Входит суд. Председатель суда читает приговор. Приговор короткий: «Признать всех обвиняемых (обвиняемые перечисляются все снова по алфавиту,— В. К.) по 126 статье Уголовного уложения оправданными за неимением доказательств. Признать всех обвиняемых виновными по 124 статье Уголовного уложения и приговорить каждого к одному месяцу крепости».
Что касается Курилки (я, к сожалению, не могу вспомнить его настоящей фамилии), то он был приговорен к трем годам каторги.
Мы вернулись в камеру. Может быть, это было продиктовано молодостью (мне еще не было девятнадцати лет), но я был страшно огорчен этим приговором: или воля или каторга, а то вдруг один месяц тюрьмы.
Так кончился суд и мой первый арест.
Естественно возникает вопрос: чем объяснить такое поведение суда? Конечно, при наличии общей линии на разгром революции, при соответствующих директивах никакие блестящие речи и никакое наше поведение не могли повести за собой такого мягкого приговора. Ведь все-таки была найдена печать комитета, все-таки была найдена резолюция, писанная рукой одного из наших товарищей. Мы держались демонстративно, никаких показаний не давали, заявив, что с представителями царской власти мы разговаривать не хотим. Мы отказались oт защитников. Среди нас был К. А. Попов, который уже неоднократно подвергался преследованию за принадлежность к большевистской партии.
Мы долго ломали голову над этим обстоятельством. Как нам стало известно впоследствии, дело объяснялось следующим: исправник получил сведения о боевой дружине и пришел арестовывать эту дружину. Повидимому, еще до того, как исправник ворвался в нашу квартиру, генерал-губернатору Западной Сибири Надарову и всем окружным властям было известно, что будет произведена операция против боевой дружины. Руководить этой операцией геройски согласился исправник. Очевидно, ему чудилось сопротивление, ему чудилась какая-то ужасная организация, которая вот-вот должна была произвести какое-то зверское нападение в городе Омске. После ареста обнаружилось, что. в нашем; деле нет и элементов боевой дружины. (Полицией были сделаны совершенно непростительные ошибки в отсутствии арестованных). Дело было передано в гражданский суд, а оттуда в военный. Военный суд этого дела чинить не хотел, и дело снова было передано в гражданский тогда генерал-губернатор Надаров настоял на передаче дела все-таки военному суду. Военный суд снова отказался.. И как нам потом стало известно, это тяжба между генерал-губернатором и военным судом дошла до Петербурга, где спорили между собой ведомства юстиции и военная прокуратура. Надиров победил. Дело все-таки передали военному суду против воли его председателя. Председатель суда после этой борьбы с генералом Надаровым решил не особенно стараться на суде.
Так генерал Седов, председатель суда, отомстил генерал-губернатору Надарову за то, что он навязал ему это дело.
Генерал-губернатор Надаров мог отомстить за свое поражение только единственным способом: он всех нас подверг административной ссылке. Я поехал в Каииск, Попов — на Волгу. Не помню, куда был направлен Шанцер-Марат. Выборы на всероссийский съезд от омской организации все же оказались реализованными. Попов был делегатом от омской организации на Лондонский партийный съезд.
Мне хочется сказать о дальнейшей судьбе нашего милого товарища Курилки. Как я уже говорил, он был приговорен к трем годам каторги. Его живая натура, абсолютно неспособная к покою и неподвижности, понудила его бежать из омской тюрьмы до окончания каторги. Я не знаю подробностей этого побега. Знаю только, что бежав, оц остался в том же Омске, не прекращая партийной работы. Однажды на какой-то массовке, он, гонимый полицейским, бросился в Иртыш, надеясь его переплыть, и утонул.
В. В. Куйбышев. Эпизоды ИЗ моей жизни. Издательство ПК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1938 г., стр. 28—30. Со вступительной статьей Им. Ярославского.