Дневник больного врача

В заключение этой главы позволю себе привести отрывки из заметок приятеля, профессора-хирурга. Зная мой интерес к психологии больного врача, он разрешил их опубликовать.

«. . . Сегодня по устной договоренности принят в больницу. В историю болезни надо было внести диагноз, с которым поступил. Направления у меня не оказалось. «Что писать? » — спросила сестра. Заминка. Врач ответил: «Потом запишем. . . » Это была «психотерапия» — ему было известно, что у меня предполагается. В коридоре отделения встретил знакомых, они уже выздоравливают после операции. Общаться не хочется. Одни, претендуя на остроумие, вопрошают: «Как так, сам врач, а болен? ». Другие пытаются навязать разговоры на медицинские темы: речь идет либо о собственных болезнях, либо о недостатках здравоохранения. В ином положении мне бы не отказало чувство юмора, сейчас не хочется говорить ни о чем и ни с кем. Второй день пребывания в больнице. Просил никого к себе не пускать. О чем со мной могут говорить? Утешать? Никогда этого не любил. Ведь мне понятно, что означают сужение бронха, одышка, похудание, изменения крови. Перед госпитализацией решил просмотреть соответствующую литературу, потом от этого отказался. О выздоровлении никто не пишет. Называют разные сроки, сколько можно прожить после операции. Если она пройдет удачно. А что значит удачно? Если не останусь на операционном столе. Все бывает, ведь сам оперирую.

Всеволод Аксенов в преддверии неизбежного «расписал» все: кто будет выступать, какая должна звучать музыка. В этом увидели спокойную мужественность. А может быть, он не смог отделить себя от своей профессии? Он был актером. И все же есть в этом что-то противоестественное. И страшное. Как в одном из фильмов Хичкока, в котором показана прижизненная репетиция похорон. Меня, честно говоря, «потом» занимает мало. Важно другое — можно ли это отодвинуть?

Дневник больного врача

Вспомнил двух знакомых пациентов. А. находился в онкодиспансере, стал скелетом, обтянутым кожей. Диагноз не вызывал сомнений. Вдруг начал поправляться. С тех пор прошло десять лет, жив. Загадка. У Т. диагноз также был ясен, подтвержден гистологически. Упорно лечили. Поехал в онкоцентр на консультацию, выяснилось, что диагноз ошибочен. Жив, здоров. И еще: вышла книга, в ней анализируются псевдоопухоли. Более чем у двухсот человек, считавшихся обреченными, после операции диагноз не подтвердился. Это уже не психотерапия — написано для нас, врачей.

Может быть, и я попаду в исключения? Впрочем, почему я? Потому что этого хочу? Так ведь все хотят жить. Надо смотреть в глаза статистике, а не в свои желания.

Раздражают разговоры, звуки и даже, казалось бы, успокаивающая «Лунная соната» (ее передавали по радио). Ни одно «чтиво» не захватывает, хотя рядом любимые «Сага о Форсайтах», «Круг чтения», а также рекомендуемые в подобных ситуациях детективы. Успокаивает дождь. Он все время стучит по стеклу окна.

Несмотря на снотворное, ночь провел плохо. Делал все, чтобы уйти от мрачных мыслей. Старался «воспроизвести» только хорошее. Так сказать, подводил итоги. Вспомнил места, где бывал: сероватую дымку Сены, венский лес, тишину красочных пригородов Сан-Франциско, чуть сонный, умиротворяющий Осло. Любопытно, что перед глазами — только то, что не ассоциируется с шумом или весельем. «Увидел» также очень нравящийся мне Ужгород (опять-таки своим уютом) и покрытый снегом маленький приморский поселок Вызу.

Об А. Л. Мясникове писали: врачевал; искал; писал; любил; жил. Я его знал, себя с ним не сравниваю. Но все это тоже было. Обижаться на жизнь нельзя. Правда, больше думается о том, что любил, чем о том, что писал. Пытался увидеть перед собой лес, но только хвойный, волны моря, поле с ромашкой. Хотел ощутить запахи детства — цветущего ореха и акации. Не удалось.

Почему-то нахлынул запах утреннего морозного воздуха, который ассоциировался с выздоровлением после тяжелой болезни, перенесенной более 40 лет назад. И еще: запах сирени — предрассветной, влажной, пышной. . . Какая сила, какая магия в запахах! Может быть, даже большая, чем в музыке. Интересно, о чем думают в такие минуты? И еще: когда легче «расставаться» — когда есть что вспомнить или когда в прошлом ничего?

Марлен Дитрих считает, что, чтобы бояться смерти, нужно иметь большую фантазию. Она вспоминает Ремарка, который очень страшился умереть. Так может быть, страшится меньше тот, кому все же нечего в жизни терять?

Потом подумал: все равно, главное позади. Какая разница, прожил 50 или 70? Десять—двадцать лет — мгновенье. Разве в 80 хотят меньше жить? Нет. . .

Назойливо лезут в голову строки: «Мчится бешеный шар и летит в бесконечность, И смешные букашки облепили его. Вьются, вьются, жужжат и с расчетом на вечность. Исчезают, как дым, не узнав ничего». Это Вертинский. Точно. Только не помню откуда.

Человек. Он и «венец творения», и смешная букашка. Но чего в нем больше?

. . . Показалось, что любопытно-грустным взглядом на меня смотрит мой любимец — белый пушистый усатый кот… и проснулся. Я часто думаю о нем с грустью и нежностью. Он всегда провожал и встречал меня у порога. Кузя — так зовут моего маленького друга — отчетливо различал степень близости приходивших ко мне людей и соответственно к ним относился: от кого отворачивался, к кому подходил.

Люблю животных. В них — та непосредственность, которая все чаще исчезает в людях. Почему-то вспомнил, что есть нелюди, которые позволяют себе отрезать птицам лапки и сдирать с живых собак и кошек шкурки на шапки. А кто, кроме нас, медиков, видел их обреченные грустные глаза, когда они подвергаются нелегким опытам для того, чтобы жили мы, люди? А есть ли мера оценки их бескорыстной преданности и любви к человеку, с которым они делят свою недолгую жизнь?

Сегодня консилиум. Он состоялся. Необходимость операции не вызывала ни у кого сомнения. Меня готовят к ней все дни. О диагнозе разговора не ведут. Предполагается, что мне все ясно. Мой приятель-онколог спросил, сколько взято у меня при бронхоскопии кусочков ткани на биопсию. Ответил: три или четыре. «Значит, диагноз был не очевиден, иначе бы взяли один», — сказал он. Если бы он знал, сколько он влил в меня этой фразой надежд! Ведь в этом, действительно, есть логика! Понимаю, что это была косвенная психотерапия. Знаю, что все мы склонны к самообману, и все-таки, а может быть. . .

Читал, что при опросе больных в ФРГ более 60 процентов из них хотели знать о себе правду, какой бы она ни была страшной. Я отношусь к меньшинству. Мне нужна убедительная ложь. Теперь я понял, как страшно знание, лишенное иллюзий.

Хочу, чтобы меня оперировали завтра — тринадцатого. Кажется, это удивило. Признался: мне всегда везло тринадцатого. Вообще, я не суеверен, а тут стал. . . Признак слабости.

. . . Прошло десять дней после операции. Вязкость мыслей, недомогание, бледность. Знаю, что диагноз не подтвердился. Помню, что как только очнулся от наркоза, спросил шепотом, что у меня оказалось. Ответили: все в порядке. Ловил взгляды врачей, сестер. По ним понял, что не лгут. Историю болезни не просил показать. Заметил, что от меня ее не прячут. Это был оригинал, она была потрепана, записи на первой странице сделаны разными чернилами.

Три дня назад я узнал результат гистологического исследования. Редкое заболевание. Вернулся с того света. Ощущаю боли в грудной клетке, трудно переворачиваться, больно кашлять, глубоко дышать. И все это, любые физические боли — ничто по сравнению со страшным психическим ударом, пережитым до операции. До сих пор как будто удавалось контролировать свое поведение. Сейчас нервная система сдает. Реакция расслабления. Надо взять себя в руки. . . . Нахожусь в реабилитационном отделении за городом, Цветет черемуха, Я никогда так остро не ощущал ее запаха. За окном поет скворец. Здорово! Вышел в лесок погулять. Нашел ежа, взял его в руки. Впервые узнал, что у него есть ушки. Впрочем, почему бы им не быть у него? Просто никогда над этим не задумывался. Брюшко у него мягкое, пуховое. Открываю новый мир. Поздновато. Все годы проповедовал рациональный образ жизни, говорил о пользе общения с природой. А сам? Впервые увидел уши ежа. Альберто Лоравиа (кажется, по профессии тоже врач) длительно и тяжело болел костным туберкулезом. Позже он сказал: «Болезнь была важнейшим фактом моей жизни». Вспомнил Томаса Манна. Он считал, что болезнь — «гениальный» путь к познанию, человеку и любви. Раньше не мог понять, почему «гениальный»? Сейчас, кажется, понимаю.

У каждого свое представление о счастье. Не помню кто высказал такую мысль: туземец находит осколок зеркала — и радости его нет предела; Хемингуэй имел все, о чем можно было мечтать, а чувствовал себя несчастным. А вероятнее всего, был просто болен. Банально, но счастье начинается со здоровья. . . Все думаю, почему во время болезни ко мне по-доброму все отнеслись. Моя профессия предполагает одинаковое отношение ко всем. Больное сердце стрелочника или министра нельзя лечить по-разному. Не может быть сознательно «плохо» или «средне». Там, где можешь, нельзя говорить «нет». Удивлялся, когда мне отвечали тем же. Это казалось такой же нормой с моей стороны, как патологией — с другой. Это не кокетство. Наверное, в чем-то это ошибка в оценке окружающих. «В чем-то» — потому, что полностью от своих убеждений отказаться не могу. В отношениях людей много корыстолюбия, потребительства и зависти, прикрываемых улыбчивой фальшью. Как, вероятно, у всех, моя жизненная прямая давала и кривизну. Бывали компромиссы, срывы, зигзаги. А в главном все, видимо, было правильно. Сегодня меня навестила Л. Мы знакомы много лет. Она эффектна, моложе меня лет на 15—20. К таким женщинам отношусь настороженно, называю это комплексом разницы возрастов. Рассказала, что переживала из-за моей болезни. Это несказанно удивило. Опасалась самого страшного диагноза. Самого его — не назвала.

Из всех, кто меня навестил до операции, только одни из моих учеников сказал, что у меня предполагается и о чем «все говорят». Сказано это было с улыбкой, после чего последовала беспомощная попытка успокоить. Нового для меня ничего в этом не было, но бодрости не придало и еще больше укрепило в самом мрачном.

Сейчас думаю: что это было с его стороны? Растерянность? Бесчувственность? Жестокость? Кто-то заметил, что некоторые ученики бывают особенно искренними, когда говорят: «Спи спокойно, дорогой учитель. Твое светлое дело давно в наших верных руках. . . »А может, все же просто необдуманность? Любопытно, что на протяжении всего заболевания, думая о нем, я ни разу вслух не произнес ни названия болезни, ни ее синонимов. Только сейчас понял, что обходился без них. Сказывался подсознательный страх даже перед словом. Л. принесла «Рубай» Омара Хайяма:«От веры к бунту — легкий миг один. От правды к тайне — легкий миг один. Испей полнее молодость и радость!

Дыханье жизни — легкий миг один». Хватит ли мне силы воли стать в оставшиеся годы на деле мудрее, до конца прочувствовать, сделать выводы из того, что жизнь — «легкий миг одни»? . . »Стать или быть? В заключение я позволю себе вернуться к тому, с чего начинается книга, к тому, что мне представляется основным во всех рассматриваемых в ней вопросах.

. . . Как-то я получил письмо от Н. — дочери моих знакомых. Окончив среднюю школу, она решила поступить на медицинский факультет. «Я понимаю, что этот шаг ответствен. Но как быть уверенной в его правильности? Не ошибусь ли я? Получится ли из меня врач? » — вот вопросы, которые поставлены в письме. Выбор профессии, поиски своего жизненного пути очень нелегки. Очевидно, такие вопросы встают и перед теми, кто хочет стать юристом, архитектором, агрономом. Впрочем, перед кем из нас они не вставали? Важно лишь не ошибиться. Мне близко все, что связано с моей профессией. Возможно, ответ на письмо Н. поможет понять радости и трудности врачебного пути. Вот этот ответ.

«. . . Никому не советуй быть врачом! И если кто-либо пожелает этого, отговори его, отговаривай его настойчиво и повторно! » — эти слова принадлежат Зондерегеру — одному из лучших швейцарских врачей прошлого, горячо любившему свою профессию. Нет ли здесь противоречия? Думается, нет, и вот почему.

Почти у каждого бывает «доктор, которому можно верить», и другие, о которых «. . . лучше не говорить». Когда врачей ругают, а медициной недовольны, то вспоминают тех, которые «ничего не знают, а меня чуть не довели до могилы.

Когда же некоторые родители настаивают на поступлении дочери или сына «на медицинский», то перед глазами — доктор знающий, уважаемый и хороший. К тому же, как кое-кто думает, а иногда и вслух говорит, «врач при всех обстоятельствах — врач, а с этой специальностью не пропадешь. . . ».


Другие записи: